Конечно, я очень хотел знать, любит ли она меня по-прежнему, и Саванна ни разу меня не подводила. Полагаю, в этом причина, почему я сохранил все до единого письма. В конце всегда было несколько предложений, иногда даже целый абзац, заставлявших задуматься и будораживших воспоминания, и я перечитывал эти отрывки, словно слушая голос Саванны:

Я думаю о нас с тобой и нашем чувстве, зная, что другие с уверенностью назовут ту неделю типичным влиянием лета и моря, романом-однодневкой, который скоро забудется. Вот почему я никому не говорю о нас. Люди не поймут, а мне не хочется объяснять. Я и так знаю — наша любовь реальна. Когда я думаю о тебе, то не могу не улыбаться при мысли, что ты каким-то образом стал моей половинкой. Я люблю тебя не только сейчас, но постоянно и мечтаю о том дне, когда ты снова обнимешь меня своими сильными руками.

А вот что она написала после того, как я отправил свою фотографию:

Хочу поблагодарить тебя за фото — я уже положила его к себе в кошелек. На снимке у тебя здоровый и счастливый вид, но должна признаться, увидев тебя, я заплакала. Не потому, что мне стало грустно, — хотя мне и правда стаю грустно, потому что я не могу увидеться с тобой по-настоящему, — а просто от счастья. Фотография напоминает мне — ты самое лучшее, что есть в моей жизни.

Отрывок из письма, которое пришло в Косово:

Должна сказать, меня обеспокоило твое последнее письмо. Я хочу узнать подробнее. Мне нужно знать об этом, пусть даже у меня занимается дыхание и холодеет внутри, когда я читаю, что такое жизнь солдата. Я собираюсь домой на День благодарения и волнуюсь насчет результатов тестирования, а ты где-то в горячей точке, окруженный людьми, желающими навредить тебе. Я всей душой хочу, чтобы те люди узнали тебя получше, и тогда ты будешь в безопасности. Совсем как я в твоих объятиях.

Рождество в том году получилось невеселое — впрочем, всегда грустно встречать этот праздник вдали от дома. Это было не первое унылое Рождество за годы службы, и каждый раз праздник заставал нас в Германии. Двое парней из нашей казармы наскоро соорудили рождественскую елку из подручных материалов — зеленую брезентовую штормовку надели на швабру и обмотали гирляндой мигающих лампочек. Больше половины сослуживцев разъехались по домам, а меня в числе других невезучих оставили на посту на случай, если нашим русским друзьям стукнет в голову, что мы по-прежнему смертельные враги. Большинство тех, кто остался, отправились в город праздновать сочельник и вусмерть напиваться качественным немецким пивом. Я уже открыл подарок, присланный Саванной, — свитер во вкусе Тима и пакет домашнего печенья, и знал, что она тоже получила духи, которые я отправил. Но мне было тоскливо, и в качестве подарка самому себе я раскошелился на телефонный разговор с Саванной. Звонка она не ожидала, и много недель спустя я вновь и вновь вспоминал ее восторженный вопль. Мы говорили больше часа. Я соскучился по звуку ее голоса, забыл ее уморительный акцент и выговор в нос, становившийся заметнее, если она начинала говорить быстро. Я откинулся на спинку стула, представляя, что Саванна рядом, и слушал, как она описывает падающий снег. Как по волшебству за моим окном тоже начался снегопад, и на краткий миг мне показалось, что мы снова вместе.

С января 2001 года я начал считать дни, оставшиеся до нашей встречи. Мой летний отпуск начинался в июне, а до конца службы оставалось меньше года. Я просыпался утром и говорил себе — осталось служить триста шестьдесят дней, затем триста пятьдесят девять, триста пятьдесят восемь, а с Саванной мы увидимся через сто семьдесят восемь, сто семьдесят семь, сто семьдесят шесть дней и так далее. Перспектива казалась реальной и довольно близкой, и потихоньку я осмелился мечтать о возвращении в Северную Каролину. С другой стороны, это занятие наглядно доказывало черепашью скорость времени — так в детстве дни удлинялись, когда я нетерпеливо ждал летних каникул. Не будь у меня писем Саванны, ожидание показалось бы бесконечным.

Отец мне тоже писал. Не так часто, как Саванна, но строго по графику — раз в месяц. К моему удивлению, его письма стали в два-три раза длиннее привычной одностраничной нормы; дополнительную площадь занимали, разумеется, монеты. В свободное время я приходил в компьютерный центр и через Интернет искал редкие монеты и выяснял их историю. Информацию я послал отцу. Клянусь вам, на следующем папином письме я в первый раз заметил высохшие пятна от слез. Конечно, это лишь мое предположение — папа никогда не заводил об этом речь, но я надеюсь, что он изучал присланные данные с тем же тщанием, которое обычно доставалось «Бюллетеню нумизмата».

В феврале нас отправили на совместные маневры с другими частями НАТО — очередное мероприятие типа «представьте, что сейчас 1944 год и идет война». По условиям учения, предполагаемый противник предпринял стремительное танковое наступление по сельской местности Германии. Практическая ценность таких учений весьма невелика, если вам интересно мое мнение. Подобные войны давно стали частью прошлого, как испанские галеоны, дающие залп из бортовых пушек ближнего боя, или кавалерия Соединенных Штатов, во весь опор скачущая на помощь своим. Сейчас никто не может сказать, кто окажется нашим врагом, но все уверены — это будут русские, что вообще ни в какие ворота не лезет, ведь они теперь наши союзники. К тому же не надо забывать, что у них осталось не так уж много танков на ходу. Даже если они тайно построили тысячи «тридцатьчетверок» на каком-нибудь секретном заводе в Сибири с целью поутюжить гусеницами старушку Европу, лавина танков будет встречена ударами с воздуха и бронетанковыми дивизиями, а не нашим братом пехотинцем. Однако меня, как вы сами понимаете, никто не спрашивал. В довершение всего с самого начала маневров установилась отвратительная погода, с каким-то дерьмовым холодным фронтом, затеявшим движение с севера, неся арктический воздух нам в подарок. Эпическая сила, иначе не скажешь: слякоть, снег, град, скорость ветра больше пятидесяти миль в час — словом, армия Наполеона во время отступления от Москвы. От холода на бровях выступал иней, было больно дышать, а пальцы моментально примерзали к стволу автомата, стоило его задеть. Отдирать было чертовски неприятно (за маневры я потерял немало кожи с пальцев). Однако, замотав лицо и держа руку на прикладе, я маршировал в ледяной каше под бесконечным ледяным душем, изо всех сил стараясь не превратиться в ледяную статую, пока мы изображали борьбу с врагом.

Предполагаемый противник продержал нас десять дней. Половина моих бойцов обморозилась, другая половина пострадала от переохлаждения, и к окончанию маневров в отделении оставалось три или четыре боеспособных солдата, как один загремевших в изолятор сразу по возвращении на базу. Включая меня. Маневры в целом оказались едва ли не самым смехотворным и идиотским мероприятием, в котором армия заставила меня участвовать. А это кое-что значит, поскольку мне довелось выполнять много дурацких заданий старого доброго Дядюшки Сэма и Большой красной единицы. [10] Когда командир части прошелся по больничной палате, поздравив мое отделение с отлично выполненной боевой задачей, меня подмывало высказаться насчет целесообразности изучения тактики современной войны или как минимум настройки телеканала метеопрогнозов. Однако я, как истый пехотинец, четко бросил руку к виску и поблагодарил за теплые слова.

После этого потянулись однообразные месяцы гарнизонной службы. Скуку немного разбавляли нечастые занятия по изучению новых моделей оружия или навигации. Несколько раз я ходил с ребятами в город выпить пива, но большей частью качался, перетаскав, наверное, тонны железа, бегал, пробежав сотни миль, и навешал Тони бессчетных плюх, когда мы боксировали на ринге.